Двадцать два – наверное, слишком солидный возраст, чтобы играть в молчанку. Я всегда предпочитал встречать проблемы лицом к лицу. Проговаривать все и сразу, а не отгораживаться от человека.
Отгораживаться – это специализация Веса.
После пробежки мы с ним не разговаривали. За ужином он сел вместе с Патом, обменяться новостями за прошедшие четыре года. В какой-то момент Пат постучал ложкой о стакан с водой и представил Веса приехавшим в лагерь детям. «Чемпион страны…», «второй в рейтинге бомбардиров», «в следующем году гарантированно выйдет на лед в Торонто».
Глаза у ребят с каждым словом распахивались все шире, а Вес тем временем сидел с беззаботно-самодовольным видом и криво ухмылялся. Типа «ой ну что вы, это все пустяки».
Может, в душе он не чувствует себя таким уж и беззаботным, подсказывает мне совесть.
Отвали, совесть! Я занят. Я злюсь.
Теперь мы лежим в нашей комнате, но не спим. Меня по-прежнему окутывает гнев, таким же тонким слоем, как простыня, которой укрываюсь.
С соседней кровати доносится вздох, и я, глядя в потолок, думаю, не пора ли мне уже перестать дуться.
– Мне было страшно, – нарушает тишину его хриплый голос.
Я слышу шорох и краем глаза замечаю, что он перекатился на бок и смотрит на меня в темноте.
– Кому, тебе? – спрашиваю. – Не знал, что такое возможно.
– Бывает иногда, – допускает он неохотно, и я фыркаю.
Снова наступает тишина, но в конце концов я сдаюсь.
– Чего именно ты боялся?
– Что я использовал тебя. И что ты возненавидишь меня за это.
В моей груди рождается вздох. Я тоже ложусь на бок, но в полумраке выражение его лица разглядеть сложно.
– Я никогда не возненавижу тебя, балда. – Подумав немного, уточняю: – Ну, пока ты не совершишь что-то по-настоящему достойное ненависти. Например, нарочно переедешь мою маму машиной или типа того. Но ненавидеть тебя за то, что ты гей? Или за то, что отсосал мне, не сказав, что ты гей? – Черт, я все еще дико обижен из-за того, что он считал меня таким узколобым.
– Я не был готов сказать тебе правду, – признается он. – Да и себе, наверное, тоже. Но в глубине души я знал и чувствовал себя дико хреново. Словно… я не знаю… словно я воспользовался тобой.
У меня вырывается непроизвольный смешок.
– Чувак, ты так говоришь, будто привязал меня к кровати и изнасиловал. Не знаю, помнишь ли ты, но в ту ночь я кончил как чемпион. – О, черт. Не знаю, зачем я это сказал. И волна тепла, которая спускается к моему члену, озадачивает меня не меньше.
Я нечасто позволял себе вспоминать о той ночи. Она, несомненно, была самым жарким сексуальным опытом восемнадцатилетнего Джейми Каннинга, но при мысли о ней мне всегда становилось не по себе. Потому что с ней я связывал свое отлучение от столь ценной для меня дружбы.
– О, я помню все о той ночи. – Голос Веса становится ниже, и волнение внизу живота становится сильнее.
Я в срочном порядке меняю тему, потому что разговоры о минете, похоже, сбивают с толку мое тело.
– И что, ты типа совершил каминг-аут? Теперь все официально? Твои родители знают?
Он отвечает с тяжелым вздохом.
– Да. Знают.
Я жду продолжения. Он молчит. Что ожидаемо, поскольку разговаривать о своей семье Вес не любит. Я знаю, что его отец – инвестиционный банкир и большая шишка, а мать возглавляет кучу благотворительных комитетов. В тот единственный раз, когда отец Веса привез его в лагерь, помню, как пожал ему руку и подумал, что человека холоднее еще не встречал.
Мне так интересно узнать, как они относятся к тому, что их сын гей, но знаю, что, если спрошу, он не ответит. Просто Вес всегда все делает на своих условиях.
– А что твоя команда? – рискую я. – В Торонто знают?
– В «Северном Массе» у нас было что-то вроде «Не спрашивай – не говори». Я ничего не скрывал, но и не трепался об этом. И всех это устраивало. Но в Торонто… – Он стонет. – Даже не знаю. Мой план – просто как можно дольше избегать этой темы. Вернусь, наверное, на какое-то время в шкаф. До тех пор, пока не почувствую, что знаю этих парней. Пока не стану для них таким ценным, что им будет плевать, кого я шпилю в свободное время. Это займет года три-четыре, не больше.
Все это звучит невероятно жестко.
– Мне жаль.
– Нет, это мне жаль. Мне жаль, что я так херово поступил с нашей дружбой, Джейми.
Черт. Вес назвал меня «Джейми». Такое бывает только в моменты, когда он на сто процентов искренен и серьезен. Его тело излучает почти ощутимые волны раскаяния, и, когда они добираются до меня, я чувствую, как моя злость осыпается, точно песчаный замок. Не могу я злиться на этого парня. Даже когда я считал, что он выбросил нашу дружбу, точно ненужный мусор, то все равно был не в состоянии его ненавидеть.
Я сглатываю.
– Ладно, чувак. Забудем.
– Да?
– Да. – Выпустив долгий вздох, я кладу под голову руки и бросаю на него взгляд. – Так что у тебя нового? Расскажи, что было за это время.
Он хмыкает.
– Все выходки Райана Весли за четыре года? Чувак, это разговор на всю ночь. – Он делает паузу, и его тон становится немного стесненным. – Я бы лучше послушал про тебя. Как поживает клан Каннингов? По-прежнему словно в эпицентре торнадо?
Я улыбаюсь в темноте.
– Угу, как всегда. Мама продала свою картинную галерею и открыла… короче, одну из тех гончарных мастерских, куда приходишь и целый день лепишь из глины вазы, пепельницы и прочую хрень.
– Как думаешь, она часто ловит людей за повтором той сцены из «Привидения»? – В его голосе слышно веселье.
– Минимум раз в день, – со всей серьезностью отвечаю я. – Кроме шуток. – Я вспоминаю, что же еще случилось, но просеять все события за четыре года довольно сложно. – О, моя сестра Тэмми родила ребенка, так что я теперь дядя… Что еще… Джо – мой старший брат – развелся.
– Фигово. – Вес, похоже, искренне огорчен. – Ты вроде был на их свадьбе шафером? – Внезапно он издает смешок. – Помнишь, какой галстук-бабочку я прислал тебе специально для церемонии?
Я сдерживаю стон.
– Тот ярко-красный с розовыми членами? Угу, помню. И, кстати, охерительное тебе спасибо. Джо стоял рядом, когда я открыл коробку, и от мысли, что я это надену, его чуть не хватил удар.